Введение
Впервые Пушкин увидел края Тверской губернии одиннадцатилетним
мальчиком, когда везли его из Москвы в Петербург для поступления в лицей.
А в 1828 – 1833 годах, в один из самых значительных и сложных периодов его
жизни, приводили его сюда дела, интерес к отечественной истории, желание
повидать друзей. Тогда стало ясно, что приезды поэта в Верхневолжье,
малинниковские и павловские «осенние досуги» — суть значительные фрагменты
гигантской панорамы пушкинской жизни и творчества, фрагменты наиболее
зрелого и плодотворного периода.
Теперь эти заповедные места – Берново, Малинники, Павловское, Старица,
Торжок – стали широко известны, их объединяет увлекательный маршрут
«Пушкинское кольцо».

Тверецкая набережная.

Берново

Одно из любимых мест Пушкина в Тверской губернии – село Берново.
Древнее, красивое расположенное вдоль речки Тьмы, с обветшавшей церковью, с
белеющим на взгорке старым особняком… И на первый взгляд ничего необычного,
мало ли таких сел по России! Но перед приезжими людьми открывались
удивительные, живописные места с гостеприимными, скромными, чтящими былое
людьми.
Заглянем в одну из тверских летописей, где рассказано о боярской семье
Берновых, владевших многими землями, что лежат в долине реки Тьмы. Земли
эти были богаты лесами, а леса—зверем и птицей. В центре своих владений и
поставили Берновы первые дома, давшие начало селу, к которому навсегда
приросла их фамилия.
Берново строилось быстро. Росло, богатело. Бойко торговало с соседними
городами, сплавляло лес, дубило кожи и сбывало их знаменитым на всю Русь
новоторжским сапожникам. Знало разор и пожары, полыхавшие на этой земле в
годы княжеских усобиц.
И об этом сказано в летописи. На одной из ее пожелтевших от
времен страниц читаем:
«Не зная, будет ли ему успех, а либо смерть от меча, схоронил тайно
князь Андрей Иванович в Бернове часть своего кошта».
Успеха князю не было в жестоком сражении, дружина отступила, а казна
его осталась здесь, надежно схороненная в дремучих лесах. Легенда, эхо
которой не замолкло и поныне, говорит, что богатый этот клад до сих пор
хранит берновская земля, да только нет никаких указаний, где искать его…
Позднее берновская вотчина раздробилась. У новых поместий появились новые
хозяева. Одним из самых крепких был царский стольник Калитин,
предприимчивый человек, оборотистый хозяин. Берново при нем заметно
приросло. Он спокойно прожил бы свой век, не возьмись за одно даже по
нынешним временам грандиозное предприятие: получил у государства подряд
посадить липы вдоль всего Московского тракта—самую большую липовую аллею в
России.
Казна отсчитала ловкому подрядчику изрядную сумму. Шли годы, дело
двигалось медленно, а потом и совсем заглохло: царское золото ушло на
другие дела, которые сулили большие барыши.
Повелением императрицы Елизаветы, разгневанной на проворовавшегося
стольника, у Калитина отняли Берново и отдали его свояку—бригадиру Петру
Гавриловичу Вульфу. Отдали почти бесплатно: за 24 тысячи десятин земли с
деревнями и крестьянами, в них живущими он заплатил всего 500 рублей
золотом.
Новый хозяин в обустройстве Берного не преуспел. Задумал было разбить
большую
усадьбу с парком и прудами, но планов своих не осуществил и завещал их сыну
Ивану, орловскому губернатору. Тот любил это село, намеревался жить здесь,
а потому и приказал, не мешкая ставить большой господский дом на горе, за
околицей. Тогда же решили возводить на берегу Тьмы церковь.
Господский дом — двухэтажный ампирный особняк — после отделки выглядел
внушительно, выделяясь среди однообразных крестьянских изб. Просторные
комнаты с большими окнами, парадный зал. Внизу — поместительные погреба с
запасами снеди для барского стола. Неподалеку хозяйственные постройки,
маленький пруд, заросший лилиями. К нему от заднего фасада липовая аллея. У
главного фасада полукольцом лиственницы. Живописен был молодой парк,
прорезанный тропинками. Одна из них сбегала вниз, а потом поднималась на
крутой холм, увенчанный сосной. Холм этот окрестили Парнасом.
К тому времени вульфовская вотчина была снова разделена между
родственниками.

Берново – самое богатое из всех владений семьи — перешло Ивану
Ивановичу Вульфу, а затем Николаю Ивановичу Вульфу.
Пушкин не раз наведывался в это место, причиной тому был его интерес к
местному фольклору – тверским народным песням, преданиям, легендам, к
историческим событиям, которыми так богата была эта земля. Пушкин
встречался здесь с сельским учителем Алексеем Алексеевичем Раменским.
Раменский знал множество историй, связанных с этим краем. Но одна из них
запомнилась Пушкину особенно…
«…В дочь берновского мельника влюбился местный помещик, и завязался
между ними роман. Помещик обещал на ней жениться, но вскоре, не сдержав
обещания, уехал. Несчастная девушка утопилась в омуте и стала русалкой».
Эта легенда вновь пробудила интерес поэта к, давно написанному и уже
забытому, отрывку будущей «Русалки». В то же время Пушкин продолжил тему,
которая его особо занимала, — предназначение поэта, художника, его
ответственность за слово, его отношения с обществом и властью.
Но вскоре поэт уехал из села, оставив после себя в сердцах берновцев
бессмертную память, которую благодарные жители давно уже хотели
увековечить.
Многие годы местные ребята под руководством педагогов собирали все, что
связано в селе с именем великого поэта, изучали маршруты поездок Великого
писателя по старицкой земле, записывали рассказы о нем. Благодаря этим
исследованиям учителя берновской школы оборудовали в одной из комнат
пушкинский музей. А в 1918 году был создан бланк квитанции сбора
добровольных пожертвований «на создание народного музея Пушкина в селе
Берново». И не удивительно, что старая квитанция стала одним из самых
трогательных и исторических значимых экспонатов Берновского
государственного музея А.С.Пушкина, открытого в бывшем доме Вульфов.
Как свидетельство о непреходящей любви народа к своему поэту, можно
привести некоторые интересные документы. Вот один из них…
В 1899 году, накануне столетия со дня рождения Пушкина, газета
«Крестьянский вестник» попросила своих читателей написать о том, что знают,
что помнят они о поэте. Более тысячи человек откликнулись на просьбу
газеты, в их числе был и крестьянин Осташковского уезда Н.Соколов, в своем
письме он прислал стихи:

…Прошло сто лет, как гений наш родился,
Уж прах его истлел в земле сырой,
Но жив душой поэт, он в сердце к нам вселился
И вечною сияет красотой.

Малинники

— Вот они самые и есть Малинники, — сказал, оборотившись, ямщик и
ткнул кнутовищем в сторону открывавшейся за поворотом деревни.
Коляска между тем начинала поднимать в гору, довольно крутую. По
сторонам разбитой дороги стояли крытые соломой избы, за ними – пустые поля.
На горе виднелся парк, начинающийся у самого большака, на котором алели
в закатном свете оставшиеся после недавнего дождя лужи.
Пушкин с любопытством созерцал представшую перед ним картину. «Однако ж
и занесло меня…- подумал он. – Экая глушь, хотя, по правде, вид красив, на
Михайловское походит…»
В Малинниках, уже давно его ждали. Здесь Пушкина встретили милые его
сердцу люди: Прасковья Александровна Осипова и ее дочь Зина – с которыми он
состоял в дальнем родстве и к которым привязался за годы своего
михайловского заточения: сестра Осиповой была замужем за Я.И.Ганнибалом,
двоюродным братом матери Александра Сергеевича. Однако близость с этим
большим семейством объяснялась отнюдь не родственными узами. Здесь искренне
любили и ценили поэта, старались скрасить его одиночество. Общение с ними
гасило гнетущее, разрушительное чувство неволи. Так было в Михайловском и
Тригорском.
И сейчас здесь, в Малинниках, Пушкину представилось, что не было долгой
и утомительной дороги в пятьсот с лишним верст, грязных и скучных почтовых
станций, брани из-за лошадей, поломанных колес, ворчливых ямщиков, которые
только и норовили прижать путника; что он, как часто бывало прежде, вышел
из своего опостылевшего дома в Михайловском и

ноги сами привели его по знакомой дороге, берегом озера в Тригорское, где
был он всегда не только желанным гостем, но и своим человеком.
Это ощущение схожести с Михайловским не покидало его все дни,
проведенные в Малинниках. Причиной тому было не только воображение,
дорисовывавшее пейзаж. Ландшафт здешний действительно походил на
Михайловский: те же лесистые холмы, река, причудливо петляющая среди них,
усадьба на горе. Внизу—сельцо, получившее свое название за то, что в его
окрестностях росла душистая сладкая ягода, бывшая предметом промысла для
местных крестьян.
Пушкин успел заметить, что парк еще молод, но разбит толково, со
знанием дела, рукой опытной и ухожен отменно. Отметил про себя: усадьба
гораздо скромнее тригорской. Все постройки — деревянные. Барский дом
одноэтажный, с четырьмя
квадратными деревянными колоннами по фасаду. В стороне,
почти на самом косогоре, скотный двор, конюшни. В середине парка, где
сходятся аллеи, искусно сооруженная плотником-умельцем беседка. Радовала
глаз добротность строений: чувствовалось, что с имения, даже в отсутствие
Осиповой, не спускают хозяйского глаза.
И село, хотя и было совсем маленьким, в одну улицу, выглядело довольно
живописно. Украшала его деревянная часовня со святым колодцем под
ней—ручейком, бегущим к Тьме.
Оглядывая тихое, затерявшееся в глуши тверских лесов сельцо, Пушкин и
не думал тогда, что на ближайшие годы станет оно одним из самых любимых и
желанных для него, главным тверским «кабинетом».
При каждом удобном случае он будет спешить сюда, хотя в этом «кабинете»
нет столичных удобств, почта добирается долго. А дороги такие, что упаси
бог путешествовать по ним в осеннюю распутицу—того и гляди,

утонешь в луже. Или, приехав на день-другой, прогостишь против своей воли
целый месяц, пока не поставит мороз большаки, и не полетят по ним быстрые
санки — с седоками, спешащими в уезд, с битой птицей, с яблоками…
Но не распутица, не скверные дороги задержали Александра Сергеевича
Пушкина в Малинниках осенью 1828 года, в тот первый приезд в Тверскую
губернию, где бывал он прежде только проездом и давно уже собирался пожить
здесь более основательно. Погоды-то как раз в тот год стояли хорошие,
тихие, солнечные, дожди выпадали редко для октября, да и те были короткими.
Но не они только сделали дни, проведенные Пушкиным на берегах Тьмы, такими
радостными, счастливыми, что и потом, много лет спустя, он при случае
говорил: «Хоть малиной не корми, да в Малинники возьми!» Другие
обстоятельства были причиной довольно длительного его пребывания в имении
Осиповой.
Права оказалась Прасковья Александровна: и дня не утерпел Пушкин,
достал тетрадь, взялся за перо.
Среди забот, дел, суеты, журнальных склок, в часы тяжелых раздумий о
своем будущем спасался он тем, что мечтал о предстоящей осени. Лето еще не
перевалило и за половину, а Пушкин уже писал Погодину:
«Простите мне долгое мое молчание, любезный Михайло Петрович; право,
всякий день упрекал я себя в неизвинительной лени, всякий день собирался к
вам писать и все не собрался. По сему самому не присылал вам ничего и в
Московский вестник. Правда, что и посылать было нечего; но дайте
сроку—осень у ворот; я заберусь в деревню и пришлю вам оброк сполна».
Предчувствие не обмануло его и на этот раз…
Оно и сегодня такое же тихое и уютное сельцо Малинники. И ягод а
здешних местах не вывелась. В парке шумят вековые деревья, звенит на
перекатах хлопотливая Тьма, только сильно обмелевшая, но такая же чистая,

прозрачная, прохладная даже в жаркие летние дни. А вот дома вульфовского
нет. Обветшал он настолько, что в 1923 году пришлось его разобрать.
А в те времена, о которых наш рассказ, дом этот, хотя и скромный на
вид, был самым большим строением в Малинниках. Документальные записи
прошлого века позволяют воссоздать его облик: главный усадебный дом,
одноэтажные хоромы с небольшими окнами. Комнаты низкие, потолки с матицами.
Мебель составляли кресла и диваны красного дерева с гнутыми спинками. На
стенах—старые зеркала в рамах красного дерева, портреты многочисленных
Вульфов. В одной из комнат—письменный стол- небольшая библиотека. Этот
кабинет сына Прасковьи Александровны—Алексея Николаевича—и отвели Пушкину.
Малинниковская усадьба напоминала в дни пребывания поэта картинку,
описанную в одной из строф «Евгения Онегина»:
С утра дом Лариных гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостинной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей.
Причиной тому был сам Пушкин. Весть о его приезде быстро облетела
округу, и помещики, знакомые, соседи считали долгом побывать в Малинниках,
поглядеть на столичную знаменитость, пригласить в гости.
Сперва это забавляло и развлекало его, потом стало раздражать: их
провинциальная назойливость была утомительна, разговоры однообразны. Однако
следовало соблюдать приличия. Ему приходилось участвовать в

однообразных, обременительных – обильных ужинах, играть в копеечный вист.
Но для себя же решил: в деревне – до декабря.
Жизнь в Малинниках постепенно наладилась, вошла в привычное русло, и
уже никто не мог помешать ему заполнять эти осенние досуги теми делами,
ради которых и убежал он из столицы. Ведь обещпал же Погодину прислать
оброк свой сполна.
В кабинет его с утра никто не входил: домочадцы знали—Пушкин пишет. К
27 октября не только перебелил «Полтаву», но и написал к ней «Посвящение».
Малинниковская его жизнь текла как бы в двух руслах. В
первом—видимом и открытом для праздных взоров—бурно, шумно. В ней были и
веселые застолья, и «вальсы резвые», и «на узкой лестнице замедленные
встречи», и объяснения с «хорошенькими девчонками»…
И казалось, что нет в жизни этого человека ни тревог, ни забот, что одна
только страсть к развлечениям и увлечениям движет им, что забавы,
праздность, охота единственно и привели его в эту деревеньку. Но меж тем
Пушкин напряженно работал над новыми произведениями…
Здесь нашло на него вдохновение. И вызвало к жизни много прекрасных
строк, среди которых были и несколько сцен для «Онегина». Седьмая глава
романа, лежавшая на столе в черновиках, каждый день «прирастала». «Евгений
Онегин» близился к завершению. Предпоследняя песнь была очень важна для
Пушкина. Он посвятил ее родной Москве, взяв в начало целых три эпиграфа о
старой столице—из Дмитриева, Баратынского и Грибоедова. В поэтическую ткань
главы вошло и давно передуманное и пережитое, и недавние впечатления. Так,
должно быть, живо откликнулись они в XXXIV и XXXV строфах, посвященных
дорогам.
Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают…
Зато зимы порой холодной

Езда приятна н легка.
Как стих без мысли в песне модной,

Дорога зимняя гладка…

К началу ноября Пушкин написал девятнадцать новых строф. Особенно
доволен был зимними строчками. Теми, что рождались в долгих одиноких
прогулках. Строчки эти дались удивительно легко, будто слышал он их где-то
раньше, а потом только сел и записал:
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл — и вот сама
Идет волшебница зима.

Долгие часы провел он в Малинниках над тетрадью с черновиками
«0негина». Здесь завершалось одно из главных дел его жизни, любимое его
создание, в котором, словно в волшебном зеркале, отразились и век, и душа
поэта.
«Седьмая глава—решающая, переломная, где поэт ведет следствие и суд над
своими героями. Над тихими поместьями Лариных, Ленского, Онегина промчался
ураган: Ленский убит, Онегин бросился в байроническое путешествие по
России. Разбита, измята и душа Татьяны».
Четвертого ноября 1828 года он дописал последнюю строфу:
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И, верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкривь.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.
В это день в доме Осиповых был праздник.

Здесь же, в Малинникам, написана «Чернь» («Поэт и толпа»!). Это
стихотворение можно рассматривать как ответ поэта на попытки царя и
правительства приручить его, сделать послушным орудием для осуществления
своей воли. Ответ резкий, яростный:
Подите прочь – какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас!
Одновременно с седьмой главой «Евгения Онегина» он завершил
стихотворение «В прохладе сладостной фонтанов…» Читал его Прасковье
Александровне. Она хвалила и говорила, что Малинники так же добры к нему,
как и Михайловское.
Здесь Пушкину писалось так, как давно уже не писалось. Он «привозил»
новые строки почти с каждой прогулки. В те дни тетрадь его пополнялась то
строфой, то наброском, то короткой записью – на будущее. Так появился в ней
отрывок, который обещал стать, может быть, главным «малинниковским
пейзажем»:
Печальны лес и дол завялый,
Проглянет день — и уж темно,
И, будто путник запоздалый,
Стучится буря к нам в одно.
Увы, строчки эти остались лишь в черновике…
Здесь Пушкин продолжил работу над «Клеопатрой». Стихотворение с таким
названием уже было написано им четыре года назад в Михайловском. И вот
теперь он возвратился к старой теме и не просто дополнил или исправил
прежнее, но написал совершенно самостоятельный вариант,

который потом включил в оставшуюся незавершенной повесть «Египетские ночи».
Он дописал одно из самых сильных и значительных стихотворений —
«Анчар». Первые наброски его были сделаны еще в конце лета, вскоре после
того, как в одном из журналов прочитал он любопытное сообщение врача
голландской Ост-Индской компании о ядовитом дереве, растущем на Яве.
Журнальная заметка заинтересовала, дала толчок игре воображения. Черновики
множились, но потом были отложены. Он вернулся к ним в деревне, где ничто
не мешало ему довести задуманное до конца. «Анчар» давался трудно. Поэту
так много хотелось вложить в это стихотворение, что иные, вчера еще
казавшиеся удачными и точными строки безжалостно зачеркивались, заменялись
новыми. Но и эти вскоре тоже отвергались. В часы работы над «древом яда»
перо его часто прерывало свой стремительный бег и выводило диковинные
рисунки, которые тут же перечеркивались вдруг пришедшими строчками. Наконец
он переписал новое стихотворение набело. Но потом и эта страница стала
черновиком: «Анчар» отделывался долго, тщательно, буквально в каждом слове.
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой.
Стоит — один во всей вселенной.

Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.

Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.

Наконец, Александр Сергеевич завершил намеченное на эту осень… Сельцо
Малинники стало главным «тверским кабинетом» Пушкина, а малинниковская
осень – прологом к осени болдинской.

Старица
Заканчивался ноябрь. Тихая солнечная осень сменилась мягкой снежной
зимой. В Малинниках только и разговоров было, что о скорой поездке в
Старицу, где Осипова с семьей собирались провести рождественские праздники.
Приглашали и Пушкина, но он поехал в Москву, чтобы повидать своих друзей,
по которым скучал все это время. Однако уже в начале января, поэт покинул
столицу и через Тверь поехал в Старицу.
Древний этот городок, обычно тихий, шумел в ту пору балами. Здесь стоял
уланский полк, помещики съезжались со всей округи с дочерьми: где же искать
женихов, как не среди бравых улан!
Не зря хвалили Пушкину Старицу: она была и впрямь хороша — и древностью
корня своего, и событиями историческими, и строениями знатными — церквами,
монастырями…
Предание гласит, что первыми в эти места пришли в 1110 году два инока
из Киево-Печерской лавры — Трифон и Никандр. Здесь, у Волги, поставили
скромную часовню. От них и пошла Старица.
Была она и безвестным городком, поднявшимся с годами на торговом
промысле, коему река способствовала; была и столицей удельного княжества.
При Иване Грозном обзавелась каменными храмами. В Ливонскую войну
находилась здесь царская ставка.
Под сводами Успенского собора упокоился прах первого русского патриарха
Иова, впавшего в немилость во времена Лжедмитрия I и сосланного за
строптивость на свою родину, в Старицу… Много еще всякого видел этот
городок, и поныне чарующий глаз своей редкостной красотой.
Пушкина ждали. Прасковья Александровна сняла для своей семьи целый дом,
где ему отвели комнату. Был здесь и Алексей Вульф, приехавший несколько
недель назад и уже изрядно скучавший в провинции.

Его «Дневники» помогают воскресить атмосферу, в которую окунулся

поэт.
«В крещение приехал к нам в Старицу Пушкин… Он принес в наше общество
немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе,
особенно женском. С ним заключил я оборонительный и наступательный союз
против местных красавиц, отчего его прозвали сестры Мефистофелем, а меня
Фаустом. Но Гретхен (Катенька Вельяшева), несмотря ни на советы
Мефистофеля, ни на волокиту Фауста, осталась холодною: все старания были
напрасны. Мы имели только одно удовольствие бесить Ивана Петровича; образ
мыслей наших оттого он назвал американским».
Пушкин в самом деле не задержался в Старице. Но, прежде чем уехать,
захотел навестить своего старого знакомого Ивана Ермолаевича
Великопольского, имене которого – Чукавино – находилось всего в нескольких
верстах от Старицы. Надо было уладить досадную их размолвку, случившуюся
весной прошлого года…
В январе 1829 года Пушкин приехал в имение к Великопольскому, там его
приняли радушно. Великопольский уговорил гостя переночевать в Чукавине.
Постелили ему на втором этаже, в малой гостиной, окна которой выходили в
парк.
Утром Пушкин вернулся в Старицу, чтобы проститься с Прасковьей
Александровной, которая решила остаться здесь еще на неделю. Она захворала,
а здесь доктора были под рукой. Молодежь собралась в дальнюю дорогу. Пушкин
и Алексей Николаевич Вульф сели в одни сани. Ехали веселые, еще не остывшие
после праздников.

Торжок.

Торжок той поры был знаменит на всю Россию. Возник этот город на
древнем торговом пути «из варяг в греки», откуда и пошло его название.
Потом, когда пришла в упадок водная
система, соединявшая север страны с центром, пошла через Торжок «государева
дорога», связавшая две столицы. Город рос и процветал за счет извоза,
ремесел, торговли. Особенно много было здесь ямщиков. Иные из них держали
постоялые дворы, трактиры, гостиницы для проезжающих.
Самым знаменитым заведением подобного рода слыл трактир Евдокима
Пожарского. Предприимчивый извозчик из местных крестьян, разбогатев,
построил в самом центре Торжка роскошное по тем времнам двухэтажное здание
придорожной гостиницы. Денег он не пожалел, ни на постройку ампирного
особняка, ни на содержание трактира. После смерти Евдокима заведение
перешло дочери его Дарье. Она приумножила славу трактира своим кулинарым
талантом и гостеприимством.
Здесь, у Пожарского, чаще всего и останавливался Пушкин, проезжая из
Петербурга в Москву и обратно. Он отдавал должное искусству предприимчивой
ямщички, о чем можно судить по его «путеводителю».
Есть и другие тому подтверждения. Летом 1833 года поэт остановился в
Торжке, когда ехал по своим делам в Ярополец. Потом, вспоминая эту поездку,
писал жене:
«Забыл я тебе сказать, что в Яропольце (виноват, в Торжке) толстая M-
lle Pojarsky, та самая, которая варит славный квас и жарит славные котлеты,
провожая меня до ворот своего трактира, отвечала мне на мои нежности:
стыдно вам замечать чужие красоты, у вас у самого такая красавица, что я,
встретя ее, ахнула».
Дарья Евдокимовна держала в нижнем этаже своего заведения мелкие
торговые лавки, где можно было купить изделия местных умельцев,

славившихся золотым шитьем, подобного которому не было во всей России.
Искусные руки торжокских мастериц украшали затейливым швом пояса и головные
уборы, скатерти и кафтаны…
Пушкина изделия местных мастериц приводили в восторг. Сколько было в
них затейливой выдумки, сколько умения! Золотая рукотворная сказка—да и
только!
Приезжая в Торжок, Пушкин часто навещал дом, стоявший неподалеку от
трактира Пожарских, на той же Ямской улице, у крутого берега Тверцы.
Деревянный этот особняк, с просторным двором и садом, принадлежал Петру
Оленину, сыну А. Н. Оленина
Здесь всегда радушно встречали дорогого гостя, ставили на стол
диковинный самовар яйцевидной формы, темно-коричневого цвета. Он напоминал
этрусскую вазу. Позолоченный кран самовара был сделан в виде головы орла.
Пушкин, садясь за стол, просил у хозяйки разрешения самому налить в стакан,
чтобы повернуть голову орла.
Славился Торжок не только своими ремеслами, но и «знатными строениями»,
многие из которых были воздвигнуты по проектам выдающегося русского
зодчего, уроженца здешних мест Николая Александровича Львова.
Однако на этот раз Пушкину некогда было любоваться красотами Торжка,
он снова отправился в путь искать вдохновения.

Павловск

Приехали под вечер. Дом Павла Ивановича вскоре наполнился веселым
гомоном. Накрывали на стол, несли из комнат стулья, зажигали свечи. Пахло
духами и пудрой. Степенная Фридерика Ивановна встречала гостей, с каждым
целовалась.
Быстро летели дни в Павловском. Утрами ездили на зайцев. Впрочем,
скорее для прогулки, нежели для охоты. Скакали по заснеженным полям,
доезжали до Бернова и Малинников. Вечерами танцевали, устраивали забавные
игры, дурачились, словно дети. Пушкин прилежно исполнял взятую в Старице
роль Мефистофеля. И только спокойный, флегматичный Павел Иванович сидел
обычно в стороне, взирая с мудрой улыбкой на «игры младости». Александр
Сергеевич в шутку задирал его:
— На Павла Ивановича упади стена, он не подвинется, право, не
подвинется.
— У меня, батенька, стены крепкие,—отвечал добродушный хозяин,—век
простоят—не повалятся, ежели только вы их своими забавами не обрушите.
Но забавам пришел конец, дела звали в Петербург. Надо было «пустить в
печать» новую главу «Евгения Онегина». Пушкин в следующий раз появился в
Павловском только осенью…
Все тот же пестрый парк на берегу Тьмы, тихое, печальное селенье.
Тихо и пусто в знакомом доме. На дворе октябрь. Листья слетают с
деревьев, скользят по прозрачной воде Тьмы. Как не похожа эта осень на
прошлую! Тогда — шумные ужины в Малинниках, в доме Прасковьи
Александровны, азартная охота, нашествие соседей, девицы, военные… Сейчас
— покой и тишина. Долгие раздумья об увиденном за время поездки.
В нем словно что-то переменилось. Ушла былая веселость. Горькие мысли о
будущем все чаще посещали Пушкина.
Вот и сегодня не смог совладать с собой. Исчертил несколько листов.
Рука выводила знакомые профили, диковинные птицы появлялись на бумаге…
Хандра.
Вечером он снова сел за тетрадь, в которой было начатое еще в
Михайловском «Путешествие Онегина».
Поездка в Арзрум, путешествие по России дали новый толчок для работы
над романом. Он решил завершить главу здесь, в Павловском. В десятках
вариантов отыскивал единственно нужные строки, образы, эпитеты.
Вспоминалось прошлое, прозревалось будущее. С каждым днем множились
строфы…
Порой дождливою намедни
Я, завернув на скотный двор…
Тьфу! прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор!
Таков ли был я, расцветая?
Скажи, фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный шум,
Когда безмолвно пред тобою
Зарему я воображал
Средь пышных, опустелых зал…
Строфы эти, такие точные, тщательно отделанные, исполненные глубокого
смысла и в то же время такие легкие, изящные, потребовали
напряжения всех душевных сил — в каждом слове, в каждом образе, которые
рождались под пером поэта той осенью в Павловском. Деревенская Россия,
печальная, любимая, вытеснила из его сердца романтические видения юга.
Сельские строфы «Путешествия» были как бы эскизом к эпическому
полотну, поиском стилистического и смыслового ключа.
Мне милы скромные картины
Люблю песчаный косогор
Перед избушкой две рябины
Избушку, сломанный забор —
Продолжая работу, Пушкин решительно убирает случайные штрихи, лишние
эпитеты и уже знакомые определения. Находит точную, выразительную строку —
«На небе серенькие тучки» — и оставляет ее для основного, окончательного
варианта, но позже убирает уменьшительный суффикс в слове «тучки». Затем
отвергает строки, в которых присутствуют люди,— «вдали бегущую крестьянку»
и «стройных прачек у плотины». Появляются в черновике «ручей среди долины»,
«обрушенный забор», «колодец», «долина» и другие реалии, словно списанные с
натуры. Несколько раз возвращается он к строчке «за нивой дымные овины»:
«Солому дымную в овине», «Солому свежую в овине»— и в итоге все отвергает.
Постепенно под его пером начинает проступать необходимый поэту
пейзаж—обобщенный, типический и одновременно трепетно живой, осязаемый,
достоверный, в котором сплавились картины Павловского, Михайловского и еще
десятков печальных селений.
В напечатанных позднее отрывках «Евгения Онегина» «павловские» строфы
остались, не попав, однако, в основной текст романа.

Наступил ноябрь. Пушкин почти закончил «Путешествие Онегина». Пора
собираться в дорогу. Но уезжать не хотелось. Остался бы здесь еще на месяц,
а может, и дольше, разобрал бы не спеша походные свои записки, да и засел
за книгу—в столице не дадут. Решил не уезжать ни через день, ни через
неделю.
Драма из народной жизни, задуманная еще в Михайловском, продвигалась
медленно. Писал ее Пушкин урывками. Ко времени приезда в Павловское успел
закончить только две сцены —«Берег Днепра. Мельница» и «Княжеский терем».
Здесь, в доме Вульфа, едва закончив «Путешествие Онегина», вернулся к
старой рукописи. Перечитал написанное, поправил и на чистой странице вывел
название третьей сцены —«Днепр. Ночь». Поглядел прежние записи, сделанные в
Малинниках год назад. Вспомнились прогулки к омуту на Тьме…
Знакомые, печальные места!
Я узнаю окрестные предметы —
Вот мельница! Она уж развалилась;
Веселый шум колес ее умолкнул;
Стал жернов—видно, умер и старик.
Дочь бедную оплакал он недолго.
Тропинка тут вилась — она заглохла,
Давно-давно сюда никто не ходит;
-Тут садик был с забором — неужели
Разросся он кудрявой этой рощей?
А вот и дуб заветный..,.

Монолог князя писался быстро. Вскоре была завершена и вся сцена встречи
князя с мельником. Казалось, еще несколько дней—и он завершит работу,
растянувшуюся на много лет. Но Пушкин вновь отложил черновики незаконченной
драмы и здесь, в Павловском, более уже к ней не возвращался. Однако именно
эти осенние дни 1829 года стали решающими в судьбе «Русалки»: две новые
сцены придали рукописи те достоинства, которые впоследствии сделали ее
одним из наиболее значительных творений поэта. Словно прочный мост, связала
«берновская трагедия» предшествующую и последующую его драматургию —
«Бориса Годунова» и «Маленькие трагедии», которые будут написаны всего год
спустя после «павловских досугов». В «Русалке» реально ощутимы берновские
впечатления Пушкина, местные легенды и предания, настроение, владевшее им в
ту пору. Оттого так лиричны, так проникновенны многие строки трагедии,
писавшиеся павловской осенью.
Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая сила.
Все здесь напоминает мне былое

И вольной, красной юности моей

Любимую, хоть горестную повесть.
Здесь некогда любовь меня встречала
Свободная, кипящая любовь;
Я счастлив был…
Раменский, наведываясь в Павловское, уговаривал Пушкина, соблазнял
богатствами «карамзинского сундука», но так и уехал один.

Пушкин увлекся прозой, у него появлялись новые задумки, он начинал
писать в черновике новые произведения. Но, не закончив их, вновь «вернулся
к рифме». Созрел план новой поэмы – «Тазит», появились первые сроки,
которые затем складывались в строфы. Однако завершить ее в Павловском он не
успел: надо было возвращаться в Петербург.
Пушкин не без грусти попрощался с Вульфом, пообещав будущую осень
«отдать Павловскому». Тогда еще Пушкин не мог знать, что будущая осень –
счастливая и тревожная- застанет его в окруженном холерными карантинами
Болдине.

Список литературы:
1. А. Пьянков «Под голубыми небесами».
2. Д.Д. Благой «Творческий путь Пушкина».
3. М.А. Цаялковский «Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина».
4. В.И. Кулешов «Жизнь и творчество А.С.Пушкина».