С
реди множества мифов XX века живет и миф о поэте Игоре Северянине. О том,
что он якобы воспел мещанство и пошлость, что ввел в свою поэзию интонации
самовосхваления и самолюбования. «Северянинщинои» называли дурной вкус,
этакую «пошлинку» в поэзии. Чем же сегодня объяснить эту «северянинщину»,
ее проникновение в творчество поэта, безусловно, талантливого? Самое
легкое и самое простое ирония. Поэт иронизирует над обывателем, над эпохой,
над самим собой и собственными мечтами, в конце концов. Не раз он сам себя
называл «ироником», писал о своем отношении к жизни «Я трагедию жизни
претворю в грезофарс». Вот что писал В. Брюсов в статье «Игорь Северянин»
(1916 г) «Не всегда легко различить, где у Игоря Северянина лирика, где
ирония. Не всегда ясно, иронически ли изображает поэт людскую пошлость, или
увы сам впадает в мучительную пошлость. Мы боимся, что и сам Игорь
Северянин не сумел бы точно провести эту демаркационную линию». Впрочем,
ирония — только одна из стихий поэзии Северянина. Другая, столь же
значительная,— лиризм. Поэтому существует и третья «версия» о природе
поэзии Северянина — лирика, мечтателя, «поэта с открытой душой», как
назвал его А. Блок. Каждый из этих трех образов по-своему верен, и каждый
из них — только маска, обличье, надетое автором и принятое доверчивым
читателем. Маской был и литературный псевдоним поэта — Игорь- Северянин,
подчеркивающий особенную любовь к Северу. Северянин — это уже как бы
прозвище, дополнительно включающееся в имя. Оно так и писалось через дефис,
как приложение. Настоящая фамилия поэта — Лотарев Игорь Васильевич. Он
родился 4 (16) мая 1887 года в Петербурге, на Гороховой улице, где и прожил
до девяти лет. В 1896 году его отец расстался с матерью и увез сына к своим
родственникам в Череповецкий уезд Новгородской губернии. Там, на берегу
Суды — «незаменимой реки»,— прошли отрочество и юность будущего поэта. Там
же он закончил четыре класса Череповецкого реального училища — учиться
дальше ему не пришлось. В 1904 году будущий поэт вернулся к матери и жил
вместе с нею в Гатчине, под Петербургом. Север отозвался в его душе,
пробудил вдохновение. Конечно же, он придумывал Север. Как придумывал и
сам себя, как вообще воображал себе свой мир, еще далекий от реальности. Но
в этом придуманном мире, таком, казалось бы, далеком от повседневности,
таком благополучном и спокойном, внезапно ощущаешь трагедию и боль. Нет
никаких видимых причин к беспокойству, но, читая стихи, невольно чувствуешь
тревогу, скрытую то в интонации автора, то в подтексте. Может быть, это еще
только предчувствие, предвидение той боли, которая потрясет и страну и мир:

Твоей души очам — видений страшных клиры…
Казни меня! Пытай! Замучай! Задуши! —
Но ты должна принять!.. И плен, и хохот лиры —
Очам твоей души!..

Сегодня это ощущение боли, поиски правды кажутся нам важнее, чем
утверждение Северяниным эгофутуризма. Футуризм был только периодом, хотя и
значительным, в его творчестве. Протестуя против пошлости, он удалялся на
берег моря, «где ажурная пена», или в «озерзамок», или на «лунную аллею»,
встречал королеву «в шумном платье муаровом», слушал звуки Шопена. Называя
себя «царь страны несуществующей». Северянин мог бросить вызов обществу,
воспевая «ананасы в шампанском» и утверждая себя как гения. Но это было —
маской. Что же в действительности двигает поэтом? О чем думал он сам?

Из меня хотели сделать торгаша,
Но торгашеству противилась душа.
Смыслу здравому учили с детских дней,
Но в безразумность влюбился соловей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
И общественное мненье я презрел,
В предрассудки выпускал десятки стрел.

Что же было в нем истинного? О чем же думал Северянин, воспевая
«мороженое из сирени», создавая причудливые новые формы? Повторяя в разных
вариантах строку в «Квадрате квадратов», он изнемогает от того, что
«заплутал, точно зверь, меж тревог и поэм…» Тревога о людях, о любви, о
России. И даже в самом «скандальном» стихотворении «Эпилог» «упоение»
победой поверхностное. Надо заметить другое, более точное самоопределение
поэта: «В ненастный день взойдет, как солнце, моя вселенская душа!» Но ни
читатели, ни критики не догадались, что пафос Северянина не в самопохвале,
а, напротив, в веротерпимости.

Не ученик я и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат.
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий — говор хат.

(«Эпилог»)

Если прочитать эти строки без предубеждения, иначе поймешь намерения
поэта. И тогда стихотворение, казавшееся эпатажем, бравадой, оказывается,
заключает в себе и самоотрицание. Поэт ощущает себя равным миру — и не
скрывает своего чувства. Ирония действительно характерна для стихов
Северянина. Но она направлена не против лиц, а против явлений. Против
фальши, бездушия, озлобления и невежества.

Останови мотор! Сними манто
И шелк белья, бесчестья паутину,
Разбей колье и, выйдя из ландо,
Смой наготой муаровую тину!

Что до того, что скажет Пустота
Под шляпками, цилиндрами и кэпи!
Что до того! — Такая нагота
Великолепней всех великолепии!

Конечно, это и сегодня звучит вызывающе. Но на упреки в пошлости сам
Игорь Северянин ответил в 1918 году в стихотворении «Двусмысленная слава»:

Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует площадь,
Тот пишет кистью площадной.

Неразрешимые дилеммы
Я разрешал, презрев молву.
Мои двусмысленные темы —
Двусмысленны по существу.

Правильнее было бы сказать, что весь поэтический мир Игоря Северянина
изначально двойствен. Поэт как бы взвешивает на весах добро и зло: «И в зле
— добро, и в добром — злоба». Северянин отстаивал свои взгляды яростно и
искренне, что, конечно, не подтверждает его правоты. Но это объясняет его
одиночество и в вымышленном мире, и в настоящем.
В августе 1914 года в «Стихах в ненастный день» Северянин
провозглашает: «Живи, живое восторгая! От смерти мертвое буди!» Через год,
в июле 1915 года, в «Поэзе «Невтерпеж» звучат иные ноты:

Чем дальше, все хуже, хуже.
Все тягостней, все больней.
И к счастью тропинка уже,
И ужас уже на ней…

Этот ужас еще отступает в минуты личного счастья. Но жизнь постоянно
возвращает его к вопросу о добре и зле, об истине, о любви к народу.
Признавая принципиальную неоднозначность мира, поэт писал:
В ничем — ничто. Из ничего вдруг — что-
то.
И это —
Бог!
В самосозданьи не дал он отчета,—
Кому б он
мог?

(«Поэза истины»)

Граница между добром и злом, между правдой и неправдой, по Северянину, не
только зыбка и неопределенна. Она не историческая, не социальная, не
национальная. Она — личностная. Поэт отвергает классовый, или социальный,
подход, для него существует один критерий — нравственность. Новые
возможности открывает для него февральская революция 1917 года. Он видит в
жизни «возрождение»:

Жизнь человека одного —
Дороже и прекрасней мира.
Биеньем сердца моего
Дрожит воскреснувшая лира.

(«Баллада XVI»)

Речь шла уже не об одной душе — обо всей жизни. Северянин, лирик, ироник
и мечтатель, раскрывается как философ. Он упрямо и настойчиво повторяет
мысль о превосходстве человека над миром. Это звучит как продолжение слов
Достоевского о том, что счастье невозможно построить на слезах и на крови.
Но жизнь предлагала все новые варианты политической розни, ожесточенной
борьбы. Под сомнение ставились ценности, признаваемые дотоле всем
человечеством. В первую очередь «в загоне» оказалось, по мнению Северянина,
искусство. В июле 1917 года он с горечью констатировал:

Дни розни партийной для нас безотрадны,—
Дни мелких, ничтожных страстей…
Мы так неуместны, мы так невпопадны
Среди озверелых людей.
(«Поэза
строгой точности»)

Мы — это, конечно же, художники. В поэзию Северянина открыто врывается
политическая лексика. Но мысли поэта, наблюдающего грабежи «черни»,
обращены к народу: «мучительно думать о горе народа». Даже в эти тягостные
дни он разделяет чернь и народ. Отсюда — надежда на успокоение, на время
как на «лучшее чудо», на то, что «жизнь не умрет». Он уверен: «Минуют,
пройдут времена самосуда, убийц обуздает народ». Он предсказывает и
будущую трагедию, и песню, которую в конце концов «живой запоет».
Подтверждение своих слов Северянин получил неожиданно скоро: в феврале 1918
года в Политехническом музее в Москве на поэтическом вечере он был избран
«королем поэтов», опередив Маяковского и Бальмонта.

Я так велик и так уверен
В себе, настолько убежден,
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.

(«Рескрипт короля»)

Трудно сказать, что для самого поэта важнее — уверенность в себе или
признание всех вер. В конце стихотворения он провозглашает: «Я избран
королем поэтов — да будет подданным светло». Вскоре Северянин уехал в
Эстонию, в Эст-Тойлу, где всегда проводил весну и лето. Но немецкая
оккупация Эстонии (в марте 1918-го), образование самостоятельной
республики (1920) отрезали его от России. Он почти безвыездно жил в
деревне со своей женой — поэтессой и переводчицей Фелиссой Круут.

Мое одиночество полно безнадежности,
Не может быть выхода душе из него,
Томлюсь ожиданием несбыточной нежности,
Люблю подсознательно — не знаю кого.

(«Утомленный душой»)

Души поэта хватало и на восхищение фениксом Эстонии, и на ностальгию о
России — «крылатой стране». «Эстония-сказка», «голубая голубка», «оазис в
житейской тщете». Россия же — страна одновременно «священная» и
«безбожная». Он любил Россию, но не меньше того любил и Эстонию. Он хотел
встать вне политики. Но его не признавали эмигранты и забывали в России. В
Эстонии ему жилось трудно. Но не потому, что он не имел возможности
работать. Просто время мало способствовало поэзии. Но все же поэт выпустил
9 книг, много переводил эстонских поэтов, издал антологию эстонской
классической поэзии и переводы эстонского поэта А. Раннита «В оконном
переплете». Правительство помогло Северянину, назначило субсидию. Но писал
он не об Эстонии и не о России, а о человеке, о его чувствах.
Но все меньше и меньше белого света оставалось в жизни. Жизнь грубела,
так что «черствеют и девьи сердца». Приходит новый век, «жестокий, сухой»,
рациональный. Люди» живут без стихов и не чувствуют их необходимости.
Человек становится рабом, потому что художник никому не нужен.

Все друг на друга: с Севера, с Юга,
Друг и подруга — все против всех!

Поиски истинной тропы, пути к себе, к прошлому растянулись на
много лет. Советские люди, пришедшие в Эстонию в 1940 году, уже не знали,
кто такой Игорь Северянин. Им не было дела до его мыслей. Не потому ли,
задержалось возвращение в русскую культуру поэта Игоря Северянина?
Задержалось и понимание его поэзии. Отечественная война застала Северянина
больным. Но, неисправимый мечтатель, он еще надеется на помощь
центрального правительства в эвакуации. Он рассчитывает на поддержку
Жданова. Поэт так и не понял, что же происходило в России. Его телеграммы
Калинину остались без ответа. 22 декабря 1941 года Северянин умер. Он
умер непонятым.
Многие годы спустя мы с удивлением обнаруживаем, что слишком плохо
знали его. Те чувства, которые казались нам преувеличением оказались
настоящими. Мы искали «маску», не подозревая о том, что ее не было. Было
лицо поэта — страдающего и мыслящего. Судьба Игоря Северянина — и в
России, и в эмиграции была печальной. Заграничной публике был мало
интересен поэт живший своей Россией. А по России уже расползались пятна
островов ГУЛАГа и казалось навсегда поглощали память о «грезах весны» XX
века. Нам не было дано бросить розы в гроб поэта, но нам суждено заново
осмысляя путь нашей страны соразмерить с общим движением жизни причудливое
движение мысли мечты и насмешки человека, который слишком долго ждал нашего
понимания