Конфликт и
расстановка действующих лиц в «Грозе».

«Обще­ственный сад на высоком берегу
Волги; за Волгой сельский вид». Такой ремаркой Островский открывает «Грозу».
Внутрен­нее пространство сцены обставлено скупо: «две скамейки и не­сколько
кустов» на гладкой высоте. Действие русской трагедии возносится над ширью
Волги, распахивается на всероссийский сельский простор. Ему сразу же
придается общенациональный масштаб и поэтическая окрыленность.

В устах Кулигина звучит песня «Среди
долины ровныя» — эпиграф, поэтическое зерно «Грозы». Это песня о трагичности
добра и красоты: чем богаче духовно и чувствительнее нравст­венно человек, тем
драматичнее его существование. В песне, ко­торая у зрителя буквально на слуху,
уже предвосхищается судь­ба героини с ее человеческой неприкаянностью («Где ж
сердцем отдохнуть могу, когда гроза взойдет?»), с ее тщетными стремле­ниями
найти поддержку и опору в окружающем мире («Куда мне, бедной, деться? За кого
мне ухватиться?»).

Песня открывает «Грозу» и сразу же выносит
содержание трагедии на общенародный песенный простор. За судьбой Кате­рины—
судьба героини народной песни, непокорной молодой снохи, отданной за немилого
«чуж-чуженина» в «чужедальную сторонушку», что «не сахаром посыпана, не медом
полита». Песенная основа ощутима и в характерах Кудряша, Варвары. Речь всех
персонажей «Грозы» эстетически приподнята, очище­на от бытовой приземленности,
свойственной, например, комедии «Свои люди — сочтемся!». Даже в брани Дикого,
обращенной к Борису и Кулигину: «Провались ты! Я с тобой и говорить-то не хочу,
с езуитом…»; «Что ты, татарин, что ли?»,— слышится коми­чески сниженный
отзвук русского богатырства, борьбы-ратобор­ства с «неверными»
«латинцами»-рыцарями или татарами. В бытовой тип самодура-купца Островский
вплетает иронически обыгранные общенациональные мотивы. То же и с Кабановой:
сквозь облик суровой и деспотичной купчихи проглядывает на­циональный тип злой,
сварливой свекрови. Поэтична и фигура механика-самоучки Кулигина, органически
усвоившего вековую просветительскую культуру русского XVIII века.

Люди «Грозы» живут в особом состоянии мира
— кризисном, катастрофическом. Пошатнулись опоры, сдерживающие старый порядок,
и взбудораженный быт заходил ходуном. Первое дей­ствие вводит нас в
предгрозовую атмосферу жизни. Временное торжество старого лишь усиливает
напряженность. Она сгуща­ется к концу первого действия: даже природа, как в
народной песне, откликается на это надвигающейся на Калинов грозой.

Кабаниха — человек кризисной эпохи, как и
другие герои трагедии. Это односторонний ревнитель худших сторон старой морали.
Хотя на деле она легко отступает не только от духа, но и от буквы
домостроевских предписаний. «…Если обидят — не мсти, если хулят — молись, не
воздавай злом за зло, согрешаю­щих не осуждай, вспомни и о своих грехах,
позаботься прежде всего о них, отвергни советы злых людей, равняйся на живущих
по правде, их деяния запиши в сердце своем и сам поступай так же»,— гласит
старый нравственный закон. «Врагам-то прощать надо, сударь!» — увещевает Тихона
Кулигин. А что он слышит в ответ? «Поди-ка поговори с маменькой, что она тебе
на это ска­жет». Деталь многозначительная! Кабаниха страшна не вер­ностью
старине, а самодурством «под видом благочестия».

Своеволие Дикого в отличие от самодурства
Кабанихи уже ни на чем не укреплено, никакими правилами не оправдано.
Нравственные устои в его душе основательно расшатаны. Этот «воин» сам себе не
рад, он жертва собственного своеволия. Он самый богатый и знатный человек в
городе. Капитал развязыва­ет ему руки, дает возможность беспрепятственно
куражиться над бедными и материально зависимыми от него людьми. Чем более Дикой
богатеет, тем бесцеремоннее он становится. «Что ж ты, судиться, что ли, со мной
будешь? — заявляет он Кулиги­ну.— Так ты знай, что ты червяк. Захочу — помилую,
захочу -раздавлю». Бабушка Бориса, оставляя завещание, в согласии с обычаем
поставила главным условием получения наследства почтительность племянника
к дядюшке. Пока нравственные за­коны стояли незыблемо, все было в пользу
Бориса. Но вот устои их пошатнулись, появилась возможность вертеть законом так
и сяк, по известной пословице: «Закон, что дышло: куда повернул, туда и вышло».
«Что ж делать-то, сударь! — говорит Кулигин Борису.— Надо стараться угождать
как-нибудь». «Кто ж ему угодит,— резонно возражает знающий душу Дикого
Кудряш,— коли у него вся жизнь основана на ругательстве?..» «Опять же, хоть бы
вы и были к нему почтительны, нешто кто ему запретит сказать-то, что вы
непочтительны?»

Но сильный материально, Савел Прокофьевич
Дикой слаб духовно. Он может иногда и спасовать перед тем, кто в законе сильнее
его, потому что тусклый свет нравственной истины все же мерцает в его душе: «О
посту как-то, о великом, я говел, а тут нелегкая и подсунь мужичонка; за
деньгами пришел, дрова возил. И принесло ж его на грех-то в такое время!
Согрешил-та­ки: изругал, так изругал, что лучше требовать нельзя, чуть не
прибил. Вот оно, какое сердце-то у меня! После прощенья про­сил, в ноги ему
кланялся, право, так. Истинно тебе говорю, му­жику в ноги кланялся… при всех
ему кланялся».

Конечно, это «прозрение» Дикого — всего
лишь каприз, срод­ни его самодурским причудам. Это не покаяние Катерины, рож­денное
чувством вины и мучительными нравственными терзания­ми. И все же в поведении
Дикого этот поступок кое-что проясня­ет. «Наш народ, хоть и объят развратом, а
теперь даже больше чем когда-либо,— писал Достоевский,— но никогда еще… даже
самый подлец в народе не говорил: «Так и надо делать, как я де­лаю», а,
напротив, всегда верил и воздыхал, что делает он сквер­но, а что есть нечто
гораздо лучшее, чем он и дела его». Дикой своевольничает с тайным сознанием
беззаконности своих дейст­вий. И потому он пасует перед властью человека,
опирающегося на нравственный закон, или перед сильной личностью, дерзко со­крушающей
его авторитет.

Против отцов города восстают молодые силы
жизни. Это Тихон и Варвара, Кудряш и Катерина. Бедою Тихона является рожденное
«темным царством» безволие и страх перед мамень­кой. По существу, он не
разделяет ее деспотических притязаний и ни в чем ей не верит. В глубине души
Тихона свернулся комоч­ком добрый и великодушный человек, любящий Катерину, спо­собный
простить ей любую обиду. Он старается поддержать же­ну в момент покаяния и даже
хочет обнять ее. Тихон гораздо тоньше и нравственно проницательнее Бориса,
который в этот момент, руководствуясь слабодушным «шито-крыто», «выходит из
толпы и раскланивается с Кабановым», усугубляя тем самым страдания Катерины. Но
человечность Тихона слишком робка и бездейственна. Только в финале трагедии
просыпается в нем что-то похожее на протест: «Маменька, вы ее погубили! вы, вы,
вы…» От гнетущего самодурства Тихон увертывается времена­ми, но и в этих
увертках нет свободы. Разгул да пьянство сродни самозабвению. Как верно замечает
Катерина, «и на воле-то он словно связанный».

Варвара — прямая противоположность Тихону.
В ней есть и воля, и смелость. Но Варвара — дитя Диких и Кабаних, не сво­бодное
от бездуховности «отцов». Она почти лишена чувства от­ветственности за свои поступки,
ей попросту непонятны нравст­венные терзания Катерины: «А по-моему: делай, что
хочешь,

только бы шито да
крыто было» — вот нехитрый жизненный ко­декс Варвары, оправдывающий любой
обман. Гораздо выше и нравственно проницательнее Варвары Ваня Кудряш. В нем
сильнее, чем в ком-либо из героев «Грозы», исключая, разумеет­ся, Катерину,
торжествует народное начало. Это песенная нату­ра, одаренная и талантливая,
разудалая и бесшабашная внеш­не, но добрая и чуткая в глубине. Но и Кудряш
сживается с калиновскими нравами, его натура вольна, но подчас своевольна. Миру
«отцов» Кудряш противостоит своей удалью, озорством, но не нравственной силой.